ЗВЕЗДЫ    ПАДУЧЕЙ   ПЛАМЕНЬ...

Положа руку на сердце, признаюсь, что испытываю  умиротворенную печаль,  гуляя  по всевозможным некрополям и старинным кладбищам.  Как сказал мне  умный и грустный   друг  - это «уравнение многих неизвестных с немногими известными». Рядом покоятся мещанин, славный ученый, мелкий чиновник, первой гильдии купец, увенчанный боевыми наградами боевой генерал и, конечно, а как же без него?  «Васек, блин,  тебя не забудем!».

Так, в  погожий летний  день, я часами бродила  между могилами по Пятигорскому кладбищу, разбирая  порой уже полустертые  надписи на памятниках. Останавливалась, когда встречала  известные имена, такие как Верзилины, да, да… те самые Верзилины в доме которых разыгралась, казалось бы, многим  известная  до мельчайших подробностей сцена.

Долго стояла у обшарпанного  плохо сохранившегося фамильного   склепа, с былыми  и свежими следами разорения. Пыталась представить минувшую жизнь   покоящихся людей и медленно брела дальше.  Шан- Гирей, Столыпины, Соллогуб, Закревские, Карамзины, Лопухины, Муравьевы, Олсуфьевы, Бакунины, Орловы, Захаржевские, Шульцы, Энгельгардты… Понятно, здесь не погребены конкретно знакомые и современники Лермонтова из  ближайшего окружения. Возможно,  это всего лишь  далекие разветвления многочисленных   родственников,  а может  однофамильцы…

Мои размышления прервал подъехавший катафалк. Быстро, на скорую руку, к кому -то  подхоронили усопшего старика. Уж очень поспешно опустили гроб, кинули по горстке земли и моментально разъехались в разноцветных иномарках.

  Возле могилы  остался торчать старый дед в монашеском клобуке. Суетясь, он что- то поправлял на свежей  могиле. Проходя мимо,  поздоровалась, дед с охотцей ответил, мы разговорились.

Не знаю, правда, или нет, что дед, как он утверждал,   был прямым далеким потомком кучера Петра Семеновича   Верзилина, хозяина рокового дома,  но вот какую версию гибели  поэта он мне поведал. 

-  Помилуй, Мишель,  не могу  ехать  в Пятигорск, даже и не упрашивай, милый! Ты знаешь, мне поручено сопроводить тебя в действующий  отряд. -  Ни идет,  ни на какие уступки племяннику  двадцатипятилетний двоюродный дядя,  Алексей Аркадьевич Столыпин, капитан  Нижегородского  драгунского полка, известный  в светских кругах по прозвищу Монго.

            - Послушай, это всего лишь бумага... - не сдается  поручик  Тенгинского  пехотного полка  Михаил Лермонтов, - предлагаю  предоставить все  Судьбе.  Я бросаю полтинник, если упадет кверху орлом - едем в отряд, если решеткой - в Пятигорск. Согласен, Монго?

Столыпин молча кивает. Полтинник  брошен... Круто и неожиданно меняется маршрут, указанный в подорожной.  Мишель победно, как в детстве, собираясь с бабушкой на Воды, кричит:

            - В Пятигорск, в Пятигорск! -  Темно карие глаза горят углями, высокий чистый  лоб покинули морщинки, под редкими усиками играет загадочная улыбка. Она  так   нравится барышням и дамам, перед ними он представляется  то Печориным,  то почти что Демоном. 

 Лермонтов знает, сейчас в этом картежном, вроде  кавказского Монако, городке, (так зовет  Пятигорск  любящий кутежи и бретерство Мишель),  немало старых друзей на излечении  после ранений.  Да и вообще  курорт просто кишит  знакомыми,  съезжающимися  летом  на Воды! Все живут  открыто и весело. Побывать на Кавказе в девятнадцатом веке было своего рода, бон тон, /хороший тон, манера/.

Ах, какие же усилия прилагает поэт, чтобы только задержаться  в этом русском  Монако. А в раскаленном мощном  воображении уже бушует  план. Ведь он любит маскарад жизни, где всегда он - герой!   А пока  идет на обман.

Поддерживает и помогает достать нужные  бумаги     мадемуазель  Эмилия, им же прозванная  “роза Кавказа”. В  свое время у них были весьма интересные и забавные  отношения. Эмилия чертовски хороша, но... не его куртуазная дама сердца! Теперь они только  друзья.

И вот  поручик уже имеет врачебную бумагу, что ему ох как!  необходимо подлечиться местными ваннами. Мудрый комендант городка вздыхает: молодость!  И размашистой росписью узаканивает приезд Мишеля и Столыпина. Однообразная жизнь  на Водах начинает  бурлить! 

Мишель, прыткий  до шалостей  устраивает игры, пикники. В общем говоря, нынешним слэнгом, под его началом молодые офицеры  отрываются по полной программе! Обжимаясь, запыхавшись,  бегают в “горелки”, страстно срывают с девичьих губ поцелуи,  затевают “кошки -  мышки”. Конечно, раскрасневшиеся  барышни - “мышки”, попадают в крепкие  руки- мышеловки  усатых “котов” и, прелесть, до чего  восторженно визжат!

 А   игра в серсо, затеянная специально шалуном Мишелем? Это так занимательно и интересно! При помощи палочек,  дамы и кавалеры перекидываются обручами. Взлетает каскад кружевных юбок, обнажает щиколотки прелестниц,   о - о- о!  Это почти, по тем временам, секс! Но почему   у поэта не  пушкинская веселость, эдакая,  искрящаяся, шаловливая? Лермонтов неземно печален, с налетом байронизма... 

            - Николя! - поэт отзывает в сторону друга с большим  черкасским кинжалом у пояса, обаятельного и молчаливого   Николая Соломоновича Мартынова. - Вечером мы приглашены к Верзилиным и у меня к тебе просьба, только не удивляйся...  Там при всех ты  вызовешь меня  на дуэль. Ах, молчи, не перебивай! Повод я найду, ты  знаешь... На дуэли,  я пальну в воздух, а ты  целься хорошо, только, дружок, будь добр, не промахнись, попади  мне в левую руку... Все последствия продуманы... ты не в ответе, я все улажу сам... Кроме тебя, никого не  могу попросить об этой услуге. Клянись, что  это навсегда останется  нашей  тайной. /Кстати, Мартынов клятву сдержал!/ Пойми, мне необходимо в отставку, я не хочу возвращаться в полк,  все это...  -  Он крепко ругается. - Мне надо,   писать, понимаешь, писать... писать о Пугачеве,  Грозном, декабристах... Писать, работать... Я чувствую, что все,  чем я  занимаюсь не то... совсем не то! И здесь, на Кавказе, эта война,  мне чужда...  Не мое, не мое... - Он в отчаянии  хватается за голову.

И тут, хочется поразмышлять вместе с вами о том, а кем бы стал   Лермонтов, не случись этой дуэли?  Университет был бы  для него явно  тесен, богемная жизнь мелка. Представить Лермонтова замкнувшегося в семейном кругу, в личном благополучии, не может, я думаю, самая  благонамеренная фантазия.

Безусловно, военная  эпопея Кавказа увлекла поэта  романтической стороной, обогатила массой впечатлений...  и все, не более!  А как  вы видите Лермонтова, примкнувшего к   революционному движению 60-х и 70-х годов девятнадцатого века?  Да никак... Это равносильно вообразить Толстого, в преклонных годах участвующего в террористической организации, или Достоевского, вступившего в социал- демократическую партию.

 А может поэтическое  уединение в Тарханах? Но этого ли  требовали богатырские  творческие силы?  Монастырь, скит?.. А почему, нет?  Полагаю, эта ноша затвора, была бы по плечу такому духовному атлету. И не случись пятигорская трагедия, Европа стала бы  созерцательницей небывалых  творений,  восходящих  из таинственного лона России.

...Вечером в доме Верзилиных обычным порядком мелькают развлечения. Поэт,  разгоряченный  вином и ожиданием,  в ударе. Поддразнивая кокетливую  Эмилию, вальсирует. Сидящий за роялем князь Трубецкой, вдруг обрывает аккорд и в тишине зала все слышат конец фразы, которую Мишель по- французски  бросает  Мартынову.  Присутствующие  ко всему происшедшему относятся с недоверием, а кое-кто с не скрываемой иронией.  Танцы продолжаются, как продолжались они в “Маскараде”...

Потом была гроза вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова.  Оборвалась не свершенная миссия  того, кто должен был создать нечто   превосходящее размерами и значением догадки нашего ума - нечто и в самом деле титаническое. Ангел, принесший  двадцать семь лет назад его душу к нам,  на землю,  и певший ту песнь, которой потом “заменить не могли ей скучные  песни земли”,  возвращал ее на небо.

            Не знаю, через какие  чистилища  прошел в посмертии великий дух поэта, завязывая сложные узлы короткой жизни... Но надо окаменеть душой, чтобы не понять и не слышать, в   созданном им на земле даже одном  лирическом акафисте “Я Матерь  Божия, ныне с молитвою...” неотступное  чувство  избранничества, исключительного долга, давлеющего над  его Душой и Судьбой.